Герман Ашкинази

105 летию со дня рождения моего отца,
Анатолия Григорьевича Ашкинази,
1907 -1978, посвящается

В порушенном недавно отгремевшей войной небольшом молдавском городе моего детства были две бани. Коммунальная  и ведомственная, принадлежащая  железнодорожному депо. Доступ в последнюю был ограничен расписанием помывки железнодорожников и членов их семей. Горожане, жившие неподалёку от водоразборной колонки, предпочитали помывку  в цинковых лоханях или эмалированых тазах, потому как по тем скудным временам посещение бани считалось дорогим удовольствием и скупо финансировалось из семейного бюджета по статье "культура и отдых". В нашей семье  еженедельную "лоханную" помывочную очередность устанавливала мама.  Изредка, она "баловала" нас с отцом походом в баню, и это было для меня скорее развлечением, а не рутинной гигиенической процедурой.

Баня располагалась на одной из центральных улиц и представляла собой серое одноэтажное строение с вереницей окон по фасаду, грубо забеленных изнутри белой краской. Порой  их  распахивали настежь для проветривания и тогда, если встать на камень под окном, можно было рассмотреть скудное содержимое небольшого помещения с ванной, именуемого  "номер", и предназначенного для идивидуальной помывки. Всего номеров насчитывалось полдюжины, и они располагались вдоль фронтальной стены здания. Двери номеров выходили в длинный сырой коридор, крашенный облупившейся синей краской, и с разводами черной плесени на давно небеленном потолке.

В противоположной стене коридора находились две двери в женское и мужское отделения. Перед входами в отделения вдоль стены располагались  деревянные лавки, на которых публика терпеливо дожидалась своей очереди, развлекаясь разглядыванием и обсуждением посетителей номеров. Надо отметить, что несмотря на относительно высокую стоимость и строгий хронометраж пребывания, номера пользовались большим успехом, и билеты на их посещение приобретались за две-три недели. Объяснялось это, в основном, известными намерениями посетителей этих неуютных душноватых помещений.

Популярностью пользовался  семейный поход в номера, включая всех чад и домочадцев. Можно было только удивляться, как хозяйке удавалось за час отмыть своего мужа, пару-тройку галдящих босоногих отпрысков, помыться самой, да еще вдобавок постирать грязное исподнее всех участников банного мероприятия. Так как стоимость пребывания в номерах определялась только временем, а  не количеством участников, то в народе такая тотальная семейная помывка считалась выгодной.  Покидали баню шумно. Вначале  вылетали орущие , что есть мочи, отпрыски. За ними следовала, покрикивая на баловников, хозяйка, распаренная и покрытая платком. В арьегарде плелся глава семейства, навьюченный семейным тазиком и грудой стиранного белья.

Немаловажным поводом для аренды номеров служил также известный принцип, - если останется время, заодно и  помоемся. В основном, этим пользовались молодожены, стесненные жилищными условиями, а также солдаты местного гарнизона  во время краткосрочных увольнительных.

Принужденные житейскими обстоятельствами охотники банной любви на выходе из номеров попадали под перекрестный огонь упреков язвительных и завистливых   бабёнок  и соленых, но доброжелательных шуток, изнывающих в очереди понятливых мужичков. Участницы  номерной помывки, семеня ножками и стыдливо прикрываясь платками, старались побыстрее проскочить весёлый коридор. Румяные от смущения партнеры с напускным равнодушием демонстрировали свою самостоятельность,  неспешно вышагивая  и  не глядя по сторонам.

Банщиком   в мужском отделении служил парень лет 35. Похоже, что война не обошла его стороной, и он слегка подволакивал правую ногу. Отец поведал мне, что был он также сильно контужен.  Банщик был атлетического сложения, белокур, кудряв и улыбчив. Смахивал на  положительные персонажи моих любимых  русских народных сказок. Тем не менее, стар и млад величали его "дядя Федя".

Дядя Федя появлялся  в коридоре вслед за посетителем, покинувшим раздевалку, рассеяно оглядывал очередь и произносил известный в то время каламбур, с нажимом на первую  букву : "С-с-с.. ледущий, кричит заведующий!".  Затем , оглядев привставшего очередника и безошибочно определив его национальность, он закручивал прибаутку , как  полагал, на понятном клиенту языке.

Одним словом, дядя Федя был необразованным полиглотом, хорошо владевщий разговорными русским, болгарским, украинским, молдавским (а стало быть и румынским) языками. Вдобавок, знал, на удивление превосходно, южный диалект идиш и бойко объяснялся на наречии бессарабских  цыган.

            Сопроводив нас  к свободному шкафчику, дядя Федя, театрально взмахнув рукой, воскликнул: " Прошу занять место, кабинет свободен!"... и, весело подмигнув мне,  добавил на русско-идишском говоре "ойф дер бейн ваксн маслинис, ойф дер  тухес дынис" (На кости растут маслины, а на жопе дыни.- прим. Г.А). Будучи слегка просвещенным шестилетним пацаном , продвинутым в познании неформальной лексики всех языков и наречий, имевших хождение в моем городе, я с ходу  почувствовал неувязочку в этой прибаутке, То, что на жопе растут дыни, у меня не вызвало недоверие. Неувязка была в первой части предложения. С точки зрения логики моего зачаточного чувства юмора утверждение, что маслины растут на кости , плохо согласовывалось со второй частью , относительно дынь.

            На мой недоуменный вопрос папа замешкался с ответом и, почему- то покраснев, попытался убедить меня, что я ослышался. Оказывается это не бейн, а бойдем, что означает по русски чердак. Данная версия меня вконец запутала, но мы уже разделись и направились в мыльню.

Парилка в южных банях, как правило, отсутствовала, да и местные жители смутно представляли себе, что это такое. Первое, что надо было сделать в мыльной, - это "застолбить" помывочные места и раздобыть пару безхозных  круглых цинковых тазиков ( в банном  обиходе "шайка")  и , если повезет, квадратный тазик для ног  с выдавленными в дне пальцами стопы.

            После тщательной отмывки тазиков вонючим хояйственным мылом и ошпаривания кипятком наступал ненавистный   этап мытья головы обмылком  дефицитного тулетного мыла под названием "Семейное". Оно, хоть и не смердило, как хозяйственное, но было таким же едким и больно щипало глаза. Отдраив друг друга лыковыми мочалками и насладившись тугой горячей струей воды из душа без рассекателя,  мы возвращались в раздевалку, где белозубый дядя Федя открывал нам узенький шкафчик , еще раз повторяя свою сакраментальную взаимосвязь  растений и человека.

            Дома я процитировал маме присказку дяди Феди в оригинале и попросил её объяснить эту странную взаимосвязь между костью и маслинами. Мама испугано взглянула на папу, и он опять суетливо стал доказывать, что я перепутал бейн с бойдем, то есть кость с чердаком. Мама очень быстро согласилась с этой версией, и по её виду я понял, что продолжать дискуссию нет смысла.

Через много лет соплеменник  из Череповца, приохотивший меня к русской парной бане, объяснил, что в давней прибаутке, прочно засевшей в моей голове, идишское бейн это эвфемизм  всем известного трехбуквенного  слова  в русской ненормативной лексике .

В таком контексте прибаутка дяди Феди,наконец, приобрела для меня некий логический смысл.

100 летию со дня рождения моей мамы,
Эсфирь Моисеевны Ашкинази (Польской),
1912 -1994, посвящается

Послевоенная Молдавия, весна 1947 года. Обширный двор моего детства располагался внутри  квартала с полусотней неказистых домишек по периметру. Вечером детвора школьного возраста высыпала на этот простор, заросший деревьями, кустарником, покрытый густым бурьяном с земляными прогалинами, и... начинались игры.

Мальчишки обычно играли в войну - бесхозного, почти неповрежденного, оружия было более чем предостаточно. В углу двора располагался внушительный немецкий "тигр", вокруг которого долгие годы разыгрывались баталии "наших" и "фашистов". В средине 50-х танк отволокли на переплавку с помощью длиной вереницы слабосильных колесных тракторов.

В свои неполные пять лет я считался ещё "малолеткой" и в дворовых мальчишеских играх  мне отводилась лишь роль фашистского часового, которого "наши" быстро берут в плен в качестве "языка" . Далее следовал допрос, сопровождаемый легкими пыточными процедурами, и заключение в "тюрьму" , в один из дворовых нужников. После окончания игры узника освобождали, если, конечно, в спешке о нем не забывали.

            Днем  моими  соучастниками в  играх были, в основном, девочки дошкольницы лет шести-семи.   Изредка, они приглашали меня поиграть  в "дочки – матери". Привлекательные роли врача, учителя, продавца  мне "не светили". Чаще всего использовали в роли мужа. Это означало необходимость  по заданию очередной мамы приносить ведерки с водой из водоразборной колонки, собирать щепочки , разжигать на пустыре костерок, якобы для приготовления еды, и тому подобное. Иными словами демонстрировались различные способы  изощренной и скучной домашней эксплуатации мужей. При этом "супруга" по-взрослому бранилась и даже норовила рукоприкладством наказывать незадачливого "брачного партнера". Мне такая роль была не по душе, и порой я раздумывал,  зачем люди женятся, пытаясь уяснить главную цель этого шага.

            На углу квартала, рядом с водоразборной колонкой жила семья цыган, чудом пережившая Холокост. Весь их большой табор был почти полностью уничтожен, и уцелевшие решили перейти на оседлый образ жизни.  Слепили крохотную глиняную мазанку и вселились туда с целым выводком родных и приемных пацанов - курчавых, смуглых и орущих, мал мала меньше.

Хозяйку звали Люба. Она была молода и хороша собой, хотя в очередной раз пребывала на сносях. Муж, Василь, лет на десять  старше её, тоже был красивый малый, с угольно-серебряной шапкой курчавых волос. Он постоянно находился в отъезде со своей телегой в поисках пропитания  многочисленного семейства, которое он, надо признать, любил. Впрочем, последнее не мешало ему наказывать ремнем нашкодивших отпрысков или же кнутом хозяйку за нерадивость. Хотя экзекуции сопровождались душераздирающими воплями наказуемых,  соседи предпочитали не вмешиваться. В противном случае жертвы и организатор репрессий тот час же объединялись, и  непрошенному доброхоту  их дальнейшие действия не сулили ничего хорошего.

            В тот день, когда в очередной раз меня отправили за водой для кукольного семейства, я обратил внимание, что у домика цыган скапливаются  соседи с близлежащих кварталов. Из дома доносились стоны и протяжные вопли Любы. Крики то затихали, то возникали с новой силой и не были похожи на привычный визг, когда Василь охаживал её кнутом. Да и он сам стоял бледный у входа в дом, окруженный прижавшейся к нему перепуганной и тихо скулящей малышней. Вдруг Любка испутила низкий протяжный надрывный крик. Мне стало жутко. Схоже выли голодные волки, забредавшие иногда зимой на окраину нашего городка. Через некоторое время вопль повторился. Наступила тревожная тишина, которую оборвал писк младенца. "Ну , слава Богу, Любка родила"-с облегчением зашептались в толпе. Через несколько минут повивальная бабка вынесла уже умытую и слегка спеленатую долгожданную  девочку. Счастливый Василь с кувшином в одной руке и большой глиняной кружкой в другой обнимался с соседями и разливал в протянутые посудины красное молдавское вино.

            Я протиснулся через толпу к младенцу. В свои пять лет я впервые увидел новорожденного ребёнка. Красное сморщенное личико, чмокающие губки... и достаточно объёмное тельце с спеленутыми ножками и ручками. Довольно-таки габаритный человечек. Я задумался: "Когда и как, он попал Любе в живот? Как его оттуда вытащили? Почему Люба так сильно кричала?"

            Окружающий мир весьма интересовал меня во всех его проявлениях, и я надоедал всевозможными вопросами родным и близким, за что получил известное прозвище "почемучка", а заодно от двоюродного брата дразнилку "олтер нуз закопченный дус", каковая переводится с русско-идшского суржика как "старый нос, закопченный зад" и означает крайне неодобрительную  характеристику любопытного.

            Поколебавшись, я решил начать расследование с Нинки, добродушной, пухленькой девчонки. Она жила в соседнем домике, была на несколько месяцев старше меня, любила поесть, за что я её прозвал "Боча", а она меня за тогдашнюю худобу, соответственно, "Кащей". Судя по игре в "дочки-матери", Нинка должна была хорошо разбираться в детородных делах .

            Выслушав мои  вопросы, она вдруг поинтересовалась, видел ли я "письку" у девочек. Я ответил отрицательно.

- Даже у мамы?- удивилась Нинка.

- Мама при мне никогда голой не ходит,- пожал я плечами.

-А папину ты видел?-спросила она с любопытством.

-Ну, конечно, и не только его. Мы ведь с ним  иногда в баню ходим, - с гордостью произнес я.

-А вот я не видела ни разу. Мой папа на войне погиб,- вздохнула Нинка и добавила небрежно, - А у маленьких мальчиков  я   видела  в детском саду,- и после небольшой паузы спросила, - Хочешь я покажу тебе свою, а потом расскажу, как дети родятся?

Я молча кивнул.

Мы нашли укромную нишу под раскрытой дверью подвала. Нинка стащила с себя трусики, и я увидел маленький пухленький треугольник внизу живота с махонькой складочкой в вершине. Я удивленно поднял на Нинку глаза.

- Значит так,-затараторила Нинка.- Когда люди женятся, и муж спит с женой , то через некоторое время малюсенький ребёночек перебегает из его письки в её. Дальше он по кишочкам добирается до живота, там он долго сидит, кушает и растет, пока его не вытащат. Для этого  живот разрезают, а потом снова зашивают.

-Врешь ты, Нинка, -усомнился я. -Это должно быть очень больно.

-Ну да!...Теперь ты понимаешь, почему Любка так орала.

Через пару дней, обогащенный новыми знаниями, но обуреваемый сомнениями, я  решился на откровенный разговор с мамой и пересказал Нинкину интерпретацию ответов на интересующие вопросы . Мама внимательно и серьёзно выслушала  и, вздохнув, сказала, что все правильно. Только животик разрезают редко. Это опасно. Дети появляются на свет через то же отверстие, через которое они входят в живот и сидят там, пока не придет время вылезать наружу.

-Мама, но это же маленькая дырочка !.. Сам  видел у Бочи!-воскликнул я.

-Нинка ещё маленькая, -улыбнулась мама...

-Мама,- произнес я после небольшой паузы,-Покажи мне  дырочку, через которую я вылез?

После некоторого замешательства мама решительно подоткнула платье и приспустила трусы. Я увидел каштановый треугольник вьющихся волос с небольшим разрезом в вершине, который хотя и был больше Нинкиного, всё же Любкин младенец  ну никак не вписывался в размер данной щелочки. Свои мысли по этому поводу  я изложил маме.

-Ты прав, сынок, - грустно улыбнулась она.- Но природа так позаботилась... Когда приходит время рожать,  щелочка сильно растягивается.

И, немного помолчав, добавила:

- Все же это очень больно... Ты был большой хлопец, и мне потребовалась помощь при родах. Вот и осталась отметина от щипцов на твоем  лобике....

-Да,... было больно,.. очень больно- медленно повторила она и, обняв меня, закончила, улыбаясь. - Но какое же  огромное счастье я ощутила потом!

Невесть откуда взявшаяся волна нежности и сострадания накрыла меня, и, зарывшись лицом в мамины колени, я расплакался, чувствуя при этом некую досаду от того, что мне будет недоступно это почти одновременное глубокое переживание боли и счастья, дарованное женщинам при рождении ребёнка.

Персонажами нижеследующих историй являются как знаменитости - писатель Сергей Довлатов и российский бард Александр Вертинский, генералиссимус Иосиф Сталин и маршал Георгий Жуков, нобелевские лауреаты физики  Жорес Алферов и Петр Капица, артисты  Борис и Василий Ливановы, и др.,- так и малоизвестные и "широко неизвестные" люди.

          В литературе, как и в жизни, привлекательней вымысел, похожий на правду, чем наоборот. Тем не менее, автор ручается за достоверность описанных здесь событий, участником или свидетелем которых он был, либо о них ему рассказали в разное время их непосредственные участники, люди почтенные и знаменитые в прошлом, или ставшие известными относительно недавно.

          Автор счастлив, что встретился с ними на своём жизненном пути, и эти рассказы - дань любви и уважения к ним, а также память о тех, кто уже ушёл из этой жизни, так и не оставив потомкам своих воспоминаний.

С Михаил Михаловичем мы познакомились и даже перешли на «ты» в конце 70-х годов прошлого века  в всесоюзной «школе физиков-твердотельщиков», к которой он, понятное дело, имел косвенное отношение.
    Организатором школы был Ленинградский «физтех», а её участниками - несколько сотен ведущих специалистов страны Советов в области твердотельной электроники. Школа действовала традиционно  зимой. Для этого арендовался на пару недель, пустовавший в это время года дом отдыха, расположенный, как правило, в живописном месте Ленинградской области на берегу реки, так что «школяры» могли сочетать плодотворные научные дискуссии с прогулками по заснеженым  лесным тропинкам.        
    «Культоргом» школы был молодой доктор наук, имевший многочисленных друзей среди ленинградской «богемы». Посему, каждый день мы были обепечены первоклассной культурной программой. Гости были именитые: рано ушедший из жизни талантливый поэт - пародист Александр Иванов, любимый научной интеллигенцией артист Сергей Юрский, тогда еще начинающий писатель-сатирик Михаил Мишин, Ленинградский Театр Комедии (Акимовский театр) в основном составе ...
     Выступать перед  «физической элитой» было тогда престижно, и «лирики» делали это охотно за минимальное вознаграждение. Артисты были раскованы, позволяли себе в выступлениях нарушать строгие цензурные рамки. Атмосфера была непринужденная и очень доверительная.
    После  концерта оргкомитет приглашал мастеров на импровизированный фуршет для узкого круга, где подавали только одно блюдо и один напиток, правда, в неограниченном количестве - винегрет и спирт высшей очистки.
    Впрочем, это не смущало гостей, и очень скоро, соревнуясь в остроумии и знании анекдотов, «физики» и «лирики» начинали «брататься».
   Где-то в средине школьного срока заехал Жванецкий. После трехчасового выступления перед благодарной научной общественностью он остался на фуршет.
    После нескольких приемов разведенного спирта Михаил Михайлович размяк и прочел свою знаменитую «Одесскую свадьбу»,  почему-то не предназначенную в то время для показа в широкой аудитории. В течении получаса у слушателей от непрерывного хохота буквально перехватывало дыхание и начиналась икота.
    Наутро, Жванецкого уговорили остаться и попариться в еще более узком составе в финско-русской бане на берегу заледеневшей лесной речки. Выяснилось, что никакого банного опыта у него нет, и о всех прелестях сухого и влажного пара, обработки березовым веником с после-дующим  погружением в ледяную прорубь он имеет весьма смутное представление.
    Банное шефство над Жванецким было поручено мне. Кратко изложив ему основы банной культуры, предложил перейти к практическим занятиям. Узнав, однако, что температура в парилке превышает сто градусов, он наотрез отказался туда войти и сообщил, что он точно знает, что вода кипит при ста градусах и испариться в этом помещении он не желает.
    Результатом пространных научных обоснований банных процедур  и пары рюмок для храбрости стало решение  наведаться в  парную.
    Хотя термометр показывал более ста градусов, Жванецкий, убедившись, что ничего страшного с ним не произошло, окончательно освоился и повеселел.
    После положенного обильного потения я предложил ему окунуться в прорубь. Михал Михалыч  расценил это как провокацию и покушение на его жизнь. Пришлось лезть в ледяную воду первым и для большего эффекта еще поваляться в снегу. Лишь после этого, недоверчиво ощупав мои плавки, он обреченно полез в прорубь. Не знаю насколько понравилась ему эта процедура, но после 2-3 циклов Жванецкий себя заметно зауважал.
    Банный ритуал завершился застольем с остатками винегрета и спирта. Коллеги наперебой рассказывали забавные истории, случавшиеся в их профессиональной деятельности. Жванецкий внимательно и серьезно слушал, говорил мало и не шутил. Интересовало его больше, сколько зарабатывают ученые и как живут. Мне показалось, что он сравнивает оклады и жилищные условия докторов и профессоров со своими, и этим сравнением он, кажется, был удовлетворен.
    На мой удивленный вопрос о причинах такой зажатости он пояснил:
- Понимаешь,- это проклятая профессия. Боюсь упустить что-нибудь интересное в ваших историях. Что-нибудь, когда-нибудь может пригодиться.
    В достоверности этого тезиса я убедился самолично через несколько лет.
    Тогда, в бане, среди многих смешных и курьезных случаев была поведана история об известном тогда ученом Т., «изобретшим» оригинальный способ потребления  пищевого спирта. Суть его в том, что спирт замораживался  в жидком азоте, намазывался на хлеб и съедался. Большинство присутствующих, включая меня, пробовали эти «бутерброды» и потверждали эффективность данного метода. Спор лишь шел, является ли Т. первопроходцем или  эпигоном.
    Жванецкого эта история немало позабавила, но мы быстренько перешли к другим случаям.
    «Выстрелила» эта история лет через десять в спектакле Московского театра миниа-тюр «Птичий полет», где показан сатирический и юмористический взгляд с «птичьего полета» на человеческие заботы и проблемы тогдашней перестроечной страны Советов. Птиц играли талантливые артисты Роман Карцев и Виктор Ильченко. На вопрос одной из них:
   -Так... посмотрим.., над чем там внизу работают ученые?- следовал ответ.- Да, они в лабораториях спирт замораживают, делают бутерброды и кушают.
   Кстати, после той бани мне больше не доводилось пробовать эту компактную одноприемную выпивку-закуску.

Михаил Михайлович "забронзовел"

История эта приключилась в году эдак 1966, когда я - молодой специалист без году неделя - был назначен заведующим лабораторией. Через месяц после  назначения в моей лаборатории взломали дверь и украли большую, литра на два, бутыль с этиловым спиртом.
     Кража произошла похоже ночью, так как взлом был обнаружен мною первым, когда ранним утром пришагал на работу. О такого рода происшествиях  было принято докладывать начальнику охраны завода, что я незамедлительно сделал.
    Начальник  охраны через пару часов в общей сводке происшествий по заводу , случившихся минувшей ночью, доложил директору и об этом эпизоде, добавив от себя, что через его охрану мышь не проскочит, и, скорее всего, грабеж совершили сотрудники моей же лаборатории.
    Директор был человек брутальный, сталинской выучки. Трудящиеся его уважали. Заводская администрация откровенно побаивалась. Начальник охраны был трусоват, так что другой версии от него и не  следовало ожидать.

Мой первый директор-Виктор Антонович Гарнык

      Через несколько минут секретарша директора вызвала меня на очную ставку.
    Директор был заметно возбужден,  и, похоже, обстоятельства дела, а главное, кто виновник этого безобразия, для него уже были ясны.
 Стукнув своим огромным кулачищем-«волосатой гирей», как подсмеивался заводской люд, по зеленому сукну «сталинского» стола, директор на самых повышенных тонах сообщил, что он думает о новоиспеченной лаборатории и ее заведующем. Начальник охраны с видимым облегчением  укоризнено  кивал.
    Перебивать было бесполезно. Подождав, пока директор выдохнется, я озадачено спросил:
    -Зачем моим сотрудникам взламывать дверь, если у всех есть ключи?
    Директор перевел взгляд на охранника.
    -Для отвода глаз, -быстро разъяснил отставной чекист.
    Директор снова уставился на меня.
    -Но зачем это делать ночью?- удивленно спросил я.
    -Чтобы не спугнули,- снисходительно пояснил многоопытный вохровец.
    Крыть было нечем. Директор готовился к заключительному вердикту.
  Но вдруг, в мешанине бестолковых растрепанных  мыслей появилась, как показалось, стоящая, и я с ходу решил ее реализовать.
  -Виктор Антонович, -как можно спокойней обратился я к директору, -в медицинском шкафу рядом стояли две бутыли. В одну мы собирали спирт после промывки кремниевых пластин, а в другой был чистый ректификат.
        -Ну и что?-недоуменно спросил директор.
      -Так вот,- продолжил я, - на бутылке с отходами было так и написано «отходы спирта», а на емкости с чистым спиртом химическая формула – C ₂ H ₅ OH. Украли отходы спирта, а чистый не взяли. Преступник, похоже, не знал химии.
        -Что же из этого следует?-начал терять терпение, сбитый с толку директор.
     -А то, что в моей лаборатории сейчас только семь инженеров. У всех высшее образование. В химии разбираются превосходно, -последовал торжествующий финал.
       После соответствующего вливания, сделанного несчастному охраннику, директор попросил меня остаться и справился о возможных последствиях для здоровья воров дегустации бывшего в употреблении спирта.
     Я его успокоил,  что максимум их ждет расстройство желудка, и злорадно пожелал им этого позорного завершения преступления.

 

 ещё памятные советские времена большинство мужского населения СССР и продвинутая часть женского (из тех кто ведал, что секс в Союзе есть) знали, что такое изделие №2. Это название было отпечатано бледнорозовой краской на отвратительных бумажных пакетиках и означало, что в них  упакован обыкновенный...презерватив. Выпускал это отечественное латексное чудо, лишавшее мужчин острых тактильных ощущений, Баковский завод резино-технических изделий. Кстати, мало кто знал, что изделие №1 того же завода было засекречено, и под этим названием скрывается не менее плохой...противогаз. Так что популярную в народе присказку можно было перефразировать: "Пользоваться изделием №2, что нюхать цветы в изделии №1". Впрочем, СПИД тогда был неизвестен, и народ старался обходиться без изделия №2, что, вообщем, не приводило к существенному увеличению рождаемости. Зато увеличилось количество абортов, несмотря на то, что снятие запрета на них планировали компенсировать увеличением выпуска неладно скроенных, но крепко сшитых "врагов детей". Вот как раз прочности данного изделия и посвящена нижеследующая история.

            Произошла она в редакции Таллиннской газеты "Советская Эстония" в начале 70-х годов прошлого столетия, когда там какое-то время работал Сергей Довлатов. Неизвестно по какой причине в редакционной курилке мужики  начали спорить о прочностных свойсвах отечественного "изделия". Как всегда мнения разделились. Опытные пользователи доказывали, что советские презервативы самые прочные в мире, другие, не менее опытные, подвергали это сомнению. Серёжа, молча улыбаясь, слушал дискуссию и вдруг предложил на спор проверить прочность "изделия" путем заполнения его ведром воды. При этом он выставил "червонец" в пользу позитивного результата. Тут даже патриоты засомневались, однако желающих  принять вызов не оказалось. Подозреваю, что Довлатов имел некоторый опыт и проделывал это не раз.  На свою беду в курилку затесался тогдашний замредактора Борис Нейфах, человек в возрасте, в меру либеральный и весьма деликатный. Войдя в курс дискуссии и узнав условия пари, он с несвойственным ему азартом принял вызов Довлатова, категорически утверждая, что это "изделие" даже и трети ведра не выдержит. Он попросил своих молодых коллег сходить в ближайшую аптеку за опытными образцами, объяснив, что в его почтенном возрасте покупать эти предметы  неприлично. Журналисты, предвкушая потеху и дармовую выпивку, охотно выполнили заказ. "Изделия" тогда продавали в упаковке парами. Нейфах оторвал один презерватив и протянул Довлатову, а второй машинально сунул в нагрудный карман пиджака.

            Не буду утомлять читателей описанием технологии заполнения "изделия" водой. Скажу только, что при этом использовались графин, граненые "маленковские" стаканы для точного измерения жидкости и воронка из редакционного буфета. "Изделие" выдержало напор десяти литров воды. Нейфах был посрамлен и с достоиством выложил десятку. Присутствовавшие при споре шумно отметили победу Довлатова в буфете. Однако, на этом невезение Нейфаха не кончилось. Через какое-то время жена решает отдать в химчистку пиджак и находит оставшийся презерватив. На резонный вопрос, где первый, она слышит в ответ какой-то бред о споре и десяти литрах воды, которые якобы способен вместить отечественный рекордсмен резиновой промышленности. Читателей, и особенно читательниц, прошу напрячь воображение и представить себя на месте обманутой в лучших чувствах женщины, с которой  "коварный" муж прожил много лет, не давая повода для ревности.

            Чем у него с женой закончилась "разборка" не знает никто, но только после этого Нейфах стал разговаривать с Довлатовым сухо и общаться только официально.   

Евреям - бессарабцам, опаленным военным лихолетьем,
-павшим и живым - посвящаются эти воспоминания

онец прошлого века. Мы с женой совершаем небольшой вояж по Рейну  на верхней палубе речного туристского теплохода. Вечереет. За кормой ещё долго маячит черно-аспидный Кёльнский собор величественный и мрачный. Путешествующих немного, в основном пожилые немецкие пары, чистенькие и ухоженные. Пары сидят рядом за отдельными столиками. Стюарды разносят по столам рейнское игристое в ведерках со льдом, ловко открывают бутылки и учтиво наполняют  шипящим золотистым вином высокие бокалы.   Лицом к нам за соседним столиком сидят двое. Им уже крепко за семьдесят, но, похоже, время не властно над их чувствами. Они держатся за руки, и, периодически отрываясь от созерцания  берегов, молча  улыбаются друг другу. Время от времени они поднимают бокалы, доброжелательно кивают нам и произносят: "Прозит!". Мы тоже в ответ улыбаемся и говорим: "Прозит!". Река, закат, вино, негромкие мелодии немецких вальсов расслабляют, и одновременно тревожат и непроизвольно накатывается прошлое... 

 "Что в имени тебе моем?..."

 родился в конце мая, в грозном сорок втором. В моём классе моложе не было. Все родились до конца марта. Моя соседка родилась в самом конце марта. Её зачали аккурат накануне нападения Германии на СССР . Через два дня после начала войны отца мобилизовали. Соседка его больше не видела. Мне повезло - мой отец прихрамывал и был признан негодным к военной службе. Зачали меня во время долгой и мучительной полугодовой эвакуации всего семейного клана из Бессарабии в Киргизию. По семейной легенде это произошло где-то под телегой в бескрайних донских степях звёздной августовской ночью. Мама сопротивлялась - предыдущие попытки оканчивались неудачно и болезненно, и  она смирилась с бездетной судьбой, но отец очень хотел сына. Это дало мне повод подшучивать над родителями, что был зачат в результате односторонних активных сексуальных действий. Если же учесть современные суровые сексуальные законы, то я скорее плод криминального внутрисемейного изнасилования.

            Впрочем, ещё до этого события моё возможное появление на свет подвергалось серьёзным  опасностям. В основе одной из них лежало сомнение части клана, да и солидной доли бессарабской еврейской общины в необходимости эвакуации. Аргументы противников сводились в основном к тому, что немцы, хотя и стали антисемитами, но евреев не убивают. Ну да!,.. оскорбляют, карикатуры рисуют, стёкла бьют, с работы увольняют...,но ведь не убивают. Да и союзники немцев, румыны, несмотря на антисемитизм железногвардейцев, в досоветское время вели себя по отношению к евреям более или менее лояльно. В то же время кишиневские погромы начала века врезались в память надолго. Свидетелей и пострадавших осталось в Бессарабии предостаточно. Итог спору подвёл неформальный лидер нашего клана, мудрый дядя Яков, обосновав необходимость эвакуации "фундаментальной формулой": "Я боюсь русского кулака меньше, чем немецкого пера". Клан до единого  доверился своему вожаку и, оставив насиженные места, под грохот немецкой артиллерии и непрерывными бомбежками двинулся вглубь России, в неизвестность. Меньшая часть еврейской общины осталась. Их ожидала страшная участь.

Вторая опасность появилась в пути. После месяца изнурительного похода  клан решил остановиться в Ростовской области недалеко от станицы Вёшенской в надежде, что немецкие войска сюда не дойдут. Но немецкие танки в конце лета прорвали фронт. Спас нас Михаил Шолохов. Он ещё был тогда в Вёшенской. К нему обратились за помощью старейшины клана, и он помог организовать обоз и доставить беженцев, а это более сотни стариков, женщин, детей, с их  немудренным скарбом до узловой железнодорожной станции. Поэтому до сих пор я испытываю к Михаилу Александровичу тёплые чувства, несмотря на его антидиссидентские и антисионистские выступления в шестидесятые и семидесятые годы.

Ещё через несколько месяцев клан добрался до конечного пункта эвакуации-киргизского села, названного в честь вождя-основателя государства с греческим окончанием "поль", где я и появился на свет. Повитухой была соседка, фрау Дерксе,- немка, переселенная вместе со своими односельчанами из Поволжья.

Подбрасывая меня на вытянутых руках, она восхищенно восклицала: "Вэльхе гросэ юнге!" (Несмотря на военное лихолетье и эвакуационные лишения, я был крупным младенцем и весил при рождении чуть больше четырех килограмм, если только не приврал тот безмен, с помощью которого установили мой вес.). "Эс ист Херман!"- продолжала фрау, любовно разглядывая меня. "Цви",- робко запротестовала мама, имея в виду еврейское имя моего покойного деда. "Херман!"- упорствовала Дерксе. Решили назвать Цви – Херман. Однако, в сельсовете к столь непривычному еврейско-немецкому сочетанию отнеслись с вполне соответствующим тому времени подозрением и без всяких прав на аппеляцию зарегистрировали меня под именем Герман, что тоже сильно стесняло меня в детстве и отрочестве, из-за существовавших  после войны в советском обществе негативного отношения к немецким именам. Фриц, Ганс, Герман, Адольф стали нарицательными и по сути были синонимами "фашист", "немец", "германец". Особенно это остро проявлялось в детской среде и делало жизнь носителей таких имён невыносимой. К счастью, мудрые родители придумали дополнительное "нейтральное" имя Эрик, под которым я до сих пор известен моим родственникам и бывшим одноклассникам.

Через несколько дней после моего рождения  фрау Дерксе пришла к маме с просьбой поделиться грудным молоком с новорожденным из немецкой общины. У его матери пропало молоко, а достать искусственное питание в те годы было проблематично. Мама с радостью согласилась. Она буквально заливалась молоком - весь клан любовно подкармливал её, чтобы я не испытывал недостатка в харче. Так у матери появился "молочный сын", а у меня "молочный брат" Пауль.

Свирель

емец был измождённый и небритый, от него плохо пахло. Он стоял передо мной и что-то просил. Несколько его соплеменников с противоположной стороны улицы  смотрели на нас. Конвоир, прислонив к стене трехлинейку с примкнутым трехгранным штыком безмятежно спал в тени белой акации. Был июль сорок восьмого. Пленные немцы вот уже пару недель ремонтировали школу, в которой мне предстояло начать учиться в следующем году. После завтрака  я обычно примащивался на ступеньках крыльца и разглядывал их. Ведь я впервые видел "фрицев". Было любопытно и страшно. Немцы начали уже стеклить венецианские окна - широкие трехчастные арочные окна бывшего реального училища, и было похоже что они днями закончат ремонт.

Я силился понять, что хочет от меня этот немец, а низ живота сводило со страху и захотелось по нужде. Наконец, уразумел, что он просит "цибулю", т.е. лук, для супа, который его артель варила на небольшом костерке точно в полдень. Я кивнул и побежал в дом, где мама, выслушав мои сбивчивые объяснения, молча вручила мне головку лука, присовокупив к ней одну картофелину, пару морковок с наших грядок и краюху хлеба, что было неслыханной щедростью по тем голодным временам.

Немец ждал у ворот и подхватил, вываливающийся из моих рук, провиант. Потом присел на корточки, погладил по голове, и я увидел его выцветшие голубые  тоскливые глаза. Что-то прошептав на прощание, он побежал к своим товарищам.

Вечером я снова вышел на улицу. Немцы замахали мне руками, как  старому знакомому. Даже конвоир смешно салютовал  своим длинным ружьем. Давешний знакомый опасливо взглянул на предусмотрительно отвернувшегося конвоира, достал откуда-то самодельный нож, подошёл к растущему возле школы клёну и срезал прямую без сучков ветку примерно в сантиметр толщиной. Потом он пересек дорогу и сел рядом со мной. Что-то напевая себе под нос, он вырезал из ветки конусообразную центральную часть длиной около тридцати сантиметров, ловко срезал под острым  углом основание конуса, вырезал в коре несколько круглых небольших отверстий  разного диаметра, примерно на равном расстоянии друг от друга  и, подмигнув мне, начал осторожно обстукивать рукояткой ножа кору на палочке. Обстукивал он её тщательно, равномерно по всей длине и медленно вращая. Затем, зажав её в левом кулаке, он другой рукой ловко вытащил наружу белую сердцевину. В руке осталась буро-зелёная трубка с отверстиями. От белой влажной ещё сердцевины он отрезал  концы. Меньшим чурбачком он заглушил узкий конец трубки, а там где у трубки был косой срез вставил, построгав предварительно ножом, второй чурбачок, похожий на клинышек. У свирели появился загубник. Он осмотрел его, потом опять вытащил, что-то подрезал, вставил обратно, взял в губы, извлек несколько хриплых звуков, покачал головой и снова разобрал. Так он проделал несколько раз, пока не крякнул удовлетворенно и положил его на крыльце под крышу в укромное место, как оказалось на просушку. Мне он объяснил жестами, что опробуем завтра, и заспешил к своим товарищам, которые нетерпеливо окликали его – рабочий день заканчивался, и конвоир начал нервничать, с минуты на минуту мог появиться начальник.

Назавтра никто ко мне не подошел. Немцы спешили завершить остекление и даже не варили свою традиционную похлебку. Я терпеливо ждал. Лишь в конце дня мой знакомый пересек улицу, быстро погладил меня по голове и достал из под стрехи затвердевшую свирель. Он удовлетворенно осмотрел её, поднес к губам и красивая нежная, и грустная мелодия полилась из этого неказистого инструмента. К нему присоединилась губная гармошка одного из его товарищей. Кончив  играть, немец протянул мне свирель. Дунув в неё пару раз, я сумел извлечь только несколько постыдных свистящих  звуков. Все весело засмеялись, и я пристыжено убежал в дом. На другой день немцы не появились. Они больше не появились никогда. Через неделю мой подслеповатый дед сел на свирель. Я был безутешен. Попытки скопировать, ни моему отцу, ни мне, когда я научился владеть ножом, так и не удались. Секрет музыкального инструмента был безвозвратно утрачен. А мелодию, которую играл умелец, через много лет я услышал на старой пластинке в исполнении Марлен Дитрих. Это бып популярный в немецкой армии шлягер "Лили Марлен".

 

Санитар на передовой

                    

се мои дяди воевали. Двое "пропали без вести" в начале войны. Талантливый математик и способный журналист покоятся неизвестно где, лишь память о них будет храниться вечно в файлах Музея Катастрофы в Иерусалиме. До начала хрущевской "оттепели" статус "пропал без вести"  считался двусмысленным. По сталинской людоедской логике - или жив, или погиб, третьего не дано. Эвфемизм "пропал без вести" подразумевал возможность плена, а ещё хуже,  невозвращение в  СССР из союзнических лагерей для перемещенных лиц. И хотя на евреев, для которых плен означал неминуемую гибель,  это подозрение вроде не распространялось, официальную пропаганду мало интересовали "исключения". Всё же родителям удалось выхлопотать пенсию деду за утерю кормильца, но до конца жизни он втайне ждал возвращения старшего сына.

            Своим уличным сверстникам тогда, почти шестьдесят лет назад, я  вдохновенно врал, что мои дяди героически погибли. Один из них в воздушном бою расстрелял все боеприпасы и таранил фашистский истребитель, а другой последней гранатой подорвал себя и вражеский танк. Надеюсь, что Бог уже простил мне эту детскую ложь.

            Дядя Исаак остался  жив. Мобилизованный уже в солидном возрасте в первые дни войны, провоевал, как говорится, от звонка до звонка и закончил её в Кенигсберге. Несколько раз его ранили. Вот только военная "профессия" была какая-то негероическая. Он всю войну провоевал санитаром на передовой. Я очень любил этого добродушного весёлого  здоровяка, похожего на Портоса, но виделся он мне на  мостике торпедного катера или наводчиком легендарного реактивного миномёта "катюша". На мои расспросы, стрелял ли он в немцев и скольких уложил, дядя  уклончиво отвечал, что приходилось и стрелять, а вот считать жертвы его пальбы не пришлось, поскольку его обязанность заключалась в скорейшем выносе раненых с поля боя.

            Однажды наткнулся на картонную коробка с его наградами. Их было для санитара на удивление много. Послевоенное поколение пацанов хорошо разбиралось в статуте наград, и меня заинтересовали медали "За боевые заслуги", "За отвагу" (их у дяди были две) и солдатский "орден Славы 3-й степени". Ими награждали только рядовой состав и только за личный героизм. На мои вопросы, за что конкретно выдана каждая награда, дядя отшучивался, что его работа была - тащить раненых, а дело командиров это оценивать. При жизни Сталина ветераны неохотно говорили о войне. Перестали платить за награды, а потом и надевать их считалось нескромным. Многие военачальники попали в опалу, и делиться воспоминаниями, упоминая их, было опасно, а  замалчивать - стыдно. Был только один вдохновитель и организатор всех наших побед – генералиссимус Сталин- все остальные лишь средство для их достижения. Только лишь в хрущевско - брежневское правление "фронтовики надели ордена", а день Победы стал полноценным  праздничным днём.

Как-то в средине семидесятых, уже после кончины дяди, я познакомился с военврачом, прошедшим всю войну санинструктором, и он  опроверг  литературный миф о том, что санинструкторами были  только девушки. По его словам, девушки были медсестрами и санитарками в медсанбатах, а санинструкторами и санитарами  на передовой в окопах служили в основном мужчины. На курсы санинструкторов даже мужиков хилых не брали. Только здоровенных! Работа у санинструктора потяжелей, чем у сапера.  Санинструктор должен за ночь минимум  раза четыре оползти свои окопы на предмет обнаружения раненых. Это в кино, книгах пишут: она такая слабая, тащила  раненого, такого большого, на себе чуть ли не километр. Это ерунда!

В условиях сложных и ожесточенных боев требовалась хорошая подготовка санитара. Для успеха в работе санитар должен быть самостоятельным, хорошо знать и природу боя, и топографию местности для розыска и обнаружения раненого, и способы оказания первой помощи, наложения первичной повязки, и технику оттаскивания раненого и его выноса, окапывания и т. д.

3 августа 1941 г.  нарком  обороны издал приказ №281 «О порядке представления к правительственной награде военных санитаров и носильщиков за хорошую боевую работу». Работа санитаров и носильщиков приравнивалась к боевому подвигу. В указанном приказе говорилось: «За вынос с поля боя 15 раненых с их винтовками или ручными пулеметами представлять к правительственной  награде медалью “За боевые заслуги” или “За отвагу” каждого санитара и носильщика». А в статуте ордена Славы есть положение- "рискуя жизнью, под огнем противника оказывал помощь раненым в течение ряда боев".

Так сколько же раненых, рискуя жизнью, под огнём противника вытащил на себе мой "негероический" дядя?! Кстати ранения в спину и пониже у санитаров не считались позорными. У моего дяди были два таких ранения, но он их почему-то стеснялся.

 Покаяние

о второй половине восьмидесятых я был приглашен Дрезденским Техническим Университетом  выступить с докладом на юбилейной конференции электротехнического факультета. Конференция  была заявлена как международная, при все том, что иностранцев было только двое. Кроме меня на ней присутствовал, правда без доклада, молчаливый профессор из западного Берлина, который, как выяснилось позднее, приехал послушать мой доклад.

На  необъятных просторах Советского Союза во всю набирали обороты перестройка и особенно гласность. Сухой закон ещё держался, но полки магазинов постепенно пустели. Появились первые богатенькие кооператоры. Начали ощутимо потрескивать цензура и секретность, и посему родное министерство разрешило мне выезд за рубеж с докладом, использующим  данные доселе секретных работ, и даже оплатило поездку.

В восточной Германии всё было тихо и стабильно. В магазинах  в изобилии имелись шнапс и русская водка, присутствовали в наличии  несколько видов колбас. Университетские преподаватели встретили меня радушно, и  на двадцатисильном пластмассовом "Трабанте", по сравнению с которым мой сорокасильный "Запорожец" выглядел комфортабельным авто, отвезли в гостевое общежитие университета. На конференции восточные немцы общались со мной подчеркнуто дружелюбно, демонстрируя западноберлинскому коллеге нерушимую крепость наших социалистических связей. Впрочем, западный немец оказался славным малым и отличным профессионалом. Я был несколько озадачен оценкой моего доклада одним из выступавших в прениях  учёных. Отметив высокую научную и практическую ценность работы, он основной упор сделал на то, что докладчик продемонстрировал несомненные успехи и приоритеты "социалистической науки". Все одобрительно зааплодировали, и громче всех представитель "капиталистической науки".

Конференция завершилась маленьким банкетом в уютном ресторанчике недалеко от  Майсена. Обласканный всеобщим вниманием,  после нескольких рюмок шнапса  я размяк и потерял бдительность. Соорудил сентиментальный спич, суть которого сводилась к тому,  как мы дружно жили с немцами в эвакуации, что у меня  где-то в Германии есть "молочный брат",  вполне  справедливо полагая, что он уже воспользовался данной немцам, одними  из первых,  свободы репатриации. По мере того, как я углублялся в историю еврейско-немецких  тыловых отношений, в зале росла напряженность. Немцы помрачнели и тотчас отводили глаза, встречаясь со мной взглядом. Под жидкие хлопки присутствующих кое-как завершил своё выступление. И опять громче всех хлопал западный немец, одобрительно приподняв затем бокал  с шампанским. В перерыве спросил у своего знакомого профессора, учившегося  когда-то в аспирантуре в Ленинграде, чем это не угодил его коллегам. Ответ обескуражил меня: "Хватит напоминать нам   о войне, какие мы плохие, а вы хорошие. Мы сейчас с вами в одном  социалистическом лагере, и у нас  общий враг".

            В этом и было отличие восточных немцев от западных. Общественная мораль и государственная идеология не призывали к покаянию. В ГДР не видели необходимости в этом акте в первую очередь  для национального возрождения. Все строилось на классовой идеологии. А эта идеология, как известно не признаёт трагедий отдельных народов, а лишь трагедии и жертвы "угнетенных" классов. Холокост не вписывался в эту теорию.

Лётчик и подводник

 начале девяностых, когда началось великое переселение народов, младший брат моего приятеля иммигрировал в Германию. С ним поехал и его отец, несмотря на то, что ему было уже под восемьдесят- уж очень он любил своего младшенького. Человек он был активный, заправлял городскими ветеранами. Ошибиться в его национальности было трудно. Про таких  говорят, что на еврея он не похож, но все евреи на него похожи. Огненно-рыжий, веснушчатый, худощавый сангвиник с зелёными навыкате глазами и тонким с горбинкой носом. Война застала его на  подводной лодке, куда он попал после окончания соответствующего военного училища. Воевал храбро, заслужил солидный наградной "иконостас". Естественно хлебнул военного лиха- подводный флот есть подводный флот. После войны ещё долго служил на флоте, командовал подводной лодкой и ушёл в отставку в звании капитана второго ранга с адмиральской должности. Тут сказался  дремучий антисемитизм тогдашнего командующего военно-морским флотом  СССР, который, скрепя сердце, евреев терпел на высоких командных должностях из-за их высокого профессионализма, но повышением в званиях их не "баловал".

            В Германии, как положено, получил "продовольственное и денежное довольствие" и, соответственно, бесплатное социальное жильё в хорошем доме и престижном районе. А соседом по площадке оказался его ровесник, бывший полковник люфтваффе, с которым наш герой быстро подружился. И не просто подружился, а экслётчик, как говорится, прикипел душой к бывшему подводнику и взял его под свою опеку. В короткий срок он оснастил его квартиру всевозможным электронным, элетротехническим и другим скарбом. И не каким-нибудь "секонд хэнд", а самоновейшим и наисовременейшим. И делал это бывший лётчик не из-за того, чтобы замолить грехи. Он уже давно вместе со всеми в ФРГ  прошёл горький путь покаяния. Просто он испытывал вполне объяснимую тягу ветеранов друг к другу, хотя и находились они по разные стороны линии фронта. По вечерам эти два уже очень старых солдата за рюмкой водки вспоминали минувшие бои и часто спорили при оценке стратегических  и тактических действий воюющих сторон. Весь абсурд и трагизм ситуации заключался  в том, что оба они воевали на северном театре. Один из них бомбил морские конвои  в Мурманск, которые защищал другой.

....Стемнело. На палубе зажглись фонари. Наш сосед провожает после танца свою даму на место. Он разливает остатки шампанского по бокалам и дружелюбно улыбаясь в очередной раз произносит "Прозит!". А я, глядя на него, мысленно спрашиваю: "На каком фронте ты воевал, герр? И о чём ты думаешь, слушая русскую речь? Тоскуешь ли ты об утраченной Пруссии, Данциге, Судетах?"... И понимаю, что это его уже давно не тревожит. Он прожил долгую и счастливую жизнь с милой Гретхен, которая дождалась своего Ганса после союзнического плена. Счастливую, потому что она держит его за руку и смотрит на него влюблённо, как будто бы и не было за плечами полувековой совместной жизни с её тяготами и заботами.

 

Есть у меня в библиотеке две замечательные книжки, вышедшие в СССР во второй половине 60-х годов и в настоящее время представлящие библиографическую редкость. Называются эти книги "Физики шутят" и "Физики продолжают шутить".  Шутят там, конечно, зарубежные ученые. Шуткам отечественных ученых  скупо отведены несколько страниц в конце второй книги. То ли советские ученые не шутили, то ли шутки отвлекали от занятия серьёзной наукой. На самом деле, хотя власти не любили неконтролируемые шутки, советские ученые любили шутить, о чем и свидетельствую в последующих  историях. 

Как уследить за студентом?

В начале 60-х годов прошлого века на кафедре высшей математики Ленинградского Политехнического института работали доцент Ч. и профессор Г. Обоих отличали высокий профессионализм и  изрядное чувство юмора, при том, что один был одноглаз, а другой одноног. Отсутствующие органы скрывали искусно выполненные протезы. Как-то вдвоём им пришлось принимать экзамены, по ходу которых одноногому понадобилось выйти. Он обратился к коллеге:

- Я скоро вернусь! Так что ты тут ГЛЯДИ В ОБА.

Ответ был не менее выразительный:

- Да, поторопись!  Так сказать ОДНА НОГА ЗДЕСЬ-ДРУГАЯ ТАМ.

Физики и лирики

(История двух розыгрышей)

История эта относится к началу 70-х годов прошлого века, и нельзя сказать, что была широко известна  даже в узком кругу физиков, не говоря уж о "лириках".

Году этак в 70-м или в самом конце 60-х в Институте физических проблем Академии наук происходит очередное заседание знаменитого семинара П. Л. Капицы, главного тогда физического семинара Москвы. Идёт обсуждение новой физической теории, предложенной одним из "отцов" советского атомного и термоядерного оружия, трижды Героем соцтруда, академиком Яковом  Борисовичем Зельдовичем. Многим эта теория кажется весьма спорной или просто неверной. Зельдович яростно защищается. И в это время чуть ли не непосредственно в зал заседания вносят письмо от Вернера Гейзенберга, великого немецкого физика, одного из создателей квантовой механики. В письме сообщается, что до Гейзенберга дошли сведения о теории Зельдовича и что он, Гейзенберг, находит её не только весьма интересной, но и совершенно верной. В письме содержится уверенность в блестящем будущем теории.

По свидетельству очевидцев, письмо произвело сильное впечатление на всех присутствующих, но прежде всего на самого Зельдовича. Он разве что не прыгал от радости. Потрясая письмом, он кричал, что истина всегда пробьёт себе дорогу и найдёт поддержку у тех светлых умов, которые в состоянии её воспринять. И тут из последних рядов амфитеатра раздался тихий голос академика Аркадия Бейнусовича Мигдала. Он попросил прочесть подряд первые буквы в каждой строке письма  так, как читают акростих. Почему-то получилось на латинице "ВЫ ВСЕ ДУРАКИ". Невозможно передать, что было с Зельдовичем, только что пережившим свой звёздный час.

                                              

Академик Я. Б. Зельдович                                   Академик А. Б. Мигдал

Через год или два, в  ноябре 1971 года, в солидном журнале Академии наук СССР «Успехи физических наук» появилась тоже вполне солидная статья: «Электронная структура сверхтяжёлых атомов», авторы — Я.Б. Зельдович и В.С. Попов. Большая и серьезная статья, много глав, а в конце вводной главы — неожиданное «лирическое отступление»:

"…Любопытно, что правильный ответ на вопрос о теории строения материи дан полвека назад русскими поэтами.

В последние годы стало модным противопоставление физиков и лириков. Налицо утрата глубокой сопричастности художника к научному прогрессу. Между тем, когда-то, в 20-е годы, теория относительности и строение атома глубоко волновали воображение всех мыслящих людей.

Валерий Брюсов в чеканных стихах рисовал планетарную систему атома", (Здесь следует отсылка к стихотворению Брюсова «Мир электрона»-прим. Г.А.) "предвосхищая некоторые современные идеи о структуре частиц. Но еще примечательнее ощущение тесной связи между теорией микромира (поэт словотворец называет эту теорию "атомосклад") и космосом, выраженное в двустишии Велемира Хлебникова:

Могучий и громадный, далек астральный лад.

Ты ищешь объясненья-познай атомосклад**)"

«Двустишие Велемира Хлебникова» прокомментировано в самом конце страницы следующим образом: «Разыскания Я.Б. Зельдовича».

Очень немногие тогда догадались (а некоторые остаются в неведении до сих пор), что если прочесть в псевдохлебниковском двустишии подряд первые буквы в каждом слове то получится "МИГДАЛ ТЫ ИОПА".

Из выделенных букв второй строки следует, что, очевидно, "поэт Велемир Хлебников" лишь после нелегких внутренних колебаний решился на замену столь естественного здесь слова «жаждешь» на нейтральное «ищешь»:

Могучий и Громадный, Далек Астральный Лад.

                               ТЫ Жаждешь Объясненья-Познай Атомосклад.

 Это была "кровавая" месть Зельдовича своему близкому другу.

В завершение приведу, цитируемое здесь, стихотворение Валерия Брюсова "Мир электрона":

МИР ЭЛЕКТРОНА

Валерий Брюсов, 13 августа 1922

Быть может, эти электроны —
Миры, где пять материков,
Искусства, знанья, войны, троны
И память сорока веков!

Еще, быть может, каждый атом —
Вселенная, где сто планет;
Там — все, что здесь, в объеме сжатом,
Но также то, чего здесь нет.

Их меры малы, но все та же
Их бесконечность, как и здесь;
Там скорбь и страсть, как здесь, и даже
Там та же мировая спесь.

Их мудрецы, свой мир бескрайный
Поставив центром бытия,
Спешат проникнуть в искры тайны
И умствуют, как ныне я;

А в миг, когда из разрушенья
Творятся токи новых сил,
Кричат, в мечтах самовнушенья,
Что бог свой светоч загасил!

Фрагмент статьи Я.Б. Зельдовича и В.С. Панова "Электронная

структура сверхтяжелых атомов", УФН, Том 105, Вып.3, Ноябрь 1971г.

Военные шутили

Военная кафедра Ленинградского "политеха" в конце 50-х годов существенно рефомировалась. Ствольную зенитную артиллерию сменили ракеты "земля-воздух",- те самые что в майские праздники 1960 года сбили до этого недосягаемый американский разведывательный высотный самолет У-2, ведомый пилотом Пауэрсом .

            Преподавательский состав профессионально и интеллектуально обновился. Посему шутки и анекдоты, связанные с "солдафонскими" речевыми оборотами тружеников кафедры пошли на убыль. Однако, я был свидетелем команды, которую отдал подполковник В., преподаватель по строевой подготовке: "От меня до следующего столба-шагом марш!" Фраза эта очень быстро облетела все студенческие "города и веси" и стала хрестоматийной.

Моя сестра училась на матмехе Ленинградского Госуниверситета. Студентки этого факультета считались военнобязанными и также занимались шагистикой. Девчонок особенно веселила команда: "Подравняйсь... так, чтобы увидеть грудь четвертого человека".

Сестра рассказывала, что на лекции по баллистике, кто-то из юмористов предложил преподавателю в городских  сражениях класть пушку набок. Тогда в соответствии с "баллистической кривой" снаряды будут лететь за угол здания, а источник огня будет невидим  для противника. После некоторых размышлений преподаватель отверг это предложение, сославшись на артиллерийский Устав, который не предусматривает класть орудие набок.

Тем не менее, повторюсь, такого рода "перлы" стали редкостью, и им на смену пришел вполне "доброкачественный" солдатский юмор.

Теорию ракет читал нам полковник Д. Читал толково, с удовольствием и слегка артистично. Каждые пять минут он отрывался от написания формул, оглядывал аудиторию и ронял полуутвердительно, полувопросительно: "Вопрос?!". И тут же, не ожидая ответной реакции аудитории поворачивался к доске и продолжал выводить очередные формулы, сопровождая  этот процесс комментариями.

Как-то ему все же ухитрились  задать какой-то вопрос. Преподаватель был немало удивлен и поинтересовался на каком основании он ему задан.

Крайне озадаченный студент, скребя затылок, бормотал что-то невразумительное, типа: "Вы же сами просили?" В ответ на это последовало: "Умник, не вопрос я прошу. Это присказка, вводное слово, если хотите- слово-паразит. Но мне оно помогает сосредоточиться... А вообще вопросов быть не должно-курс простой, и объясняю я его доходчиво. Вопрос?!"

Радиотехническое обустройство ракеты и кабин слежения, наведения и пуска преподавал нам небольшого роста сухощавый полковник Р. К студентам относился снисходительно-насмешливо. На занятиях был немногословен. После непродолжительного вводного слова, мы получали у "секретчика" методические пособия  и переходили  к самоподготовке. Полковник же садился у окна, с видимым наслаждением открывал книгу в допотопном потрепаном переплете и углублялся в чтение. Нас разбирало любопытство. Однажды,  мы заглянули в нее. Это были стихи  Перси Шелли на языке оригинала.

Почти все лето после четвертого курса нам предстояло провести в Литве на военных сборах, в ракетном дивизионе войск ПВО. Накануне отъезда, завершая последнее занятие, наш преподаватель радиотехники насмешливо сообщил, что ему выпала честь уведомить нас, что завтра мы отправляемся в лагеря и просьба появиться на вокзале во-время и быть свежими. "Как огурчики!?"-радостно произнес кто-то из наших записных остряков.

Полковник нахмурился, подошел к шутнику и, глядя на него в упор, сердито произнес: "Не нравится мне это сравнение. Сразу же возникает другая аналогия-такой же зеленый и прыщавый"

М

ожно любить в той или иной степени родственников, друзей,  женщин, наконец, но любить весь народ, даже свой собственный, как-то не получается. Но мне совершенно непонятно за что можно не любить, более того, даже ненавидеть, какой-либо  народ.

Ксенофобию, и её крайнее проявление-антисемитизм ни оправдывать, равно как осуждать, невозможно. Это как оправдывать или осуждать  чуму, холеру, грипп или другое инфекционное заболевание.  Антесиметизм это тоже инфекционное заболевание. Его носителем является человек. Вирус антисемитизма мутирует, как и вирус гриппа, поэтому трудно подобрать универсальное лекарство. В определённые периоды наблюдаются пандемии антисемитизма, опасные тяжелыми осложнениями. Сыворотка против антисемитизма пока не найдена.

Тема эта неисчерпаемая. Я, например, пытаюсь понять уже много лет в чём причина резкого перехода от довоенной, скажем так, терпимости к евреям к  антисемитизму в конце войны, приобретший оголтелый размах после её окончания. И это несмотря на неслыханные злодеяния нацистов по отношению к евреям.

Дело тут не только в Сталине. Его роль в разжигании антисемитизма достаточно изучена и худо-бедно осуждена. Но откуда возник всплеск "народного антисемитизма"? Причём задолго до убийства  Михоэлса, расстрела антифашистского комитета и дела врачей. Как  писал В.Высоцкий в "Песне об антисемитах": "На их стороне, хоть и нету закона, поддержка и энтузиазм миллионов...".  Мне кажется причина в другом.

С одной стороны, это можно обяснить еврейским наследственным либерализмом и тягой к социальной справедливости и, как ни странно, вытекающей отсюда политической наивностью и недальновидностью. Как говаривал мой дядя: "Почему у евреев длинные носы? Да потому-что их 2000 лет водят за нос". Поясню на примерах. В Прибалтике, Бессарабии и Западной Украине большинство евреев сочувственно отнеслись к советизации этих территорий  . Моя мама много лет подтрунивала над отцом, напоминая ему, как он нацепил на пиджак красный бантик и пошёл встречать Красную Армию.

 Многим представителям титульной нации в Прибалтике, в Украине это не понравилось, и они жестоко отомстили евреям, помогая нацистам в окончательном решении еврейского вопроса. В Бессарабии румыны, уходя, грозили евреям жуткими карами по возвращении, и слово своё сдержали. В период оккупации они зверски расправлялись с оставшимися евреями, наивно полагавшими, что довоенные хорошие отношения с румынами являются для них индульгенцией. В то же время к евреям,  жителям метрополии, румыны относились значительно мягче.

С другой стороны антисемитизм конца войны и последующих лет объясняется, повидимому, нелояльностью значительной части населения бывшего СССР к правящему режиму. Постараюсь аргументировать это несколько пародоксальное утверждение. 

Индустриализация и коллективизация, голод и репрессии никак не способствовали положительному отношению населения, в основном сельского, к сталинскому режиму. Геббельсовская пропаганда учла это и назвала конкретных виновников в СССР: жидов и коммунистов, а во вселенском  масштабе определила альтернативные Германии режимы как жидо-масоно-большевистский заговор. Не надо думать, что эта пропаганда проходила мимо сознания советских граждан. Нацисты имели достаточный пропагандистский опыт и технические средства для идеологического воздействия не только на оккупированных территориях, но и на фронтах, и в советском тылу.

Эффективность этой пропаганды выросла, когда Красная  Армия  вошла в Европу. Солдаты столкнулись с новой для себя  культурой, более комфортным жизненным укладом, непривычно высоким и качественным уровнем жизни. И в массовом сознании крепла мысль, что во всём виноваты евреи. Они разрушили Россию вместе с большевиками, они хотели разрушить и Германию. Гитлер, хоть и сволочь, что "сгоряча" полез на другие народы, но защищать себя и Европу от евреев и коммунистов он вроде бы был вынужден. А то бы они довели весь мир до уровня СССР. А тут ещё советская пропаганда, обрушившись на антикоммунизм Гитлера, обходила молчанием геноцид евреев. По этой большевистской логике тоже получалось, что с коммунистами Гитлер "зарвался", но с евреями... Круг замкнулся. Так в конце войны был заложен базис всенародного бытового антисемитизма- во всех нынешних бедах ищи евреев.

Существует восхитительный анекдот в поддержку этих аргументов. Героя–кавалериста, командующего казачьим корпусом генерала Доватора бойцы любили. После его гибели сидит казачок пригорюнившись и причитает: "Эх убили гады нашего жидка. Хороший был жидок-храбрый, справедливый". И далее, утерев слёзы, суровым голосом: "Ну ничего, когда притопаем  в Германию, всех ихних жидов перережем". Как следует из анекдота, евреи были виноваты ещё до вхождения в Германию. Так что немецкая пропаганда часто осеменяла   уже взрыхленную почву. 

Когда встречаешь на своем жизненом пути евреев, выходцев из Советского Союза, утверждающих, что они не сталкивались там с антисемитизмом, поневоле завидуешь,- как это им удалось. Конечно, в брежневские "застойные" времена антисемитизм  стал изощренее. Его наличие правящая верхушка, чтобы не напрягать мировое общественное мнение,   как могла скрывала. Предыдущий эвфемизм "космополит" сменился на новый "сионист". Отношение к евреям приобрело брезгливо-снисходительный характер.

Ограничивалась возможность работы во многих промышленных и научных отраслях. Создавались искусственные помехи  при поступлении способных молодых людей в престижные высшие учебных заведения. Притормаживался карьерный рост. Евреев нередко обходили наградами и почётными званиями. Однако, все эти унизительные препоны тщательно затушевывались и  ретушировались. Возможно поэтому нынешние пятидесяти летние в суете многотрудной жизни, когда заботы о хлебе насущном отнимали все силы, просто тогда не обращали (или не хотели обращать) внимание на эти "досадные мелочи". Поколение же тех, кому за шестьдесят, в сталинско-хрущевское время сталкивалось с более откровенным  проявлением юдофобства, причём на всех социальных уровнях.

Однако, сопротивляться антисемитским выступлениям следует. Этого требует наше душевное здоровье и, если угодно, человеческое достоинство. Многие меня поймут и не осудят, если скажу, что часто естественной реакцией на юдофобскую выходку или высказывание бывает ошеломление, оторопь, когда логика, аргументация, остроумие куда-то сублимируются и остаётся только дикая ярость и желание бить, бить и ещё раз бить негодяя. В детстве так  и поступал. Эффективность реализации этого желания была невелика, но облегчение приносило, особенно если удавалось пустить "юшку" противнику. Бывало обратное. Уходил с "поля боя",  размазывая кровавые сопли, но униженным  себя не чувствовал: всё-таки я бил первым.

С возрастом реакции на оскорбление не изменились, но ответом часто были униженное молчание и лихорадочные поиски достойного в данной ситуации ответа, который часто находился, когда обидчика уже и след простыл. Ух, как ему от меня доставалось!.., но потом! Что ж, все мы задним умом крепки. В оправдание можно лишь сказать, что юдофоб всегда нападающий. Более того, он готовится загодя, расчитывая застать нас врасплох, что ему часто удаётся.

Но немало ситуаций, когда жертва антисемитского нападения словом, поступком, поведением даёт чувствительный отпор оскорбителю, нередко заставляя его задуматься  и, если не изменить убеждения, то, скажем так, стать осторожнее. Далее поделюсь опытом такого сопротивления, и не только своим. Если задаться целью рассказать о всех эпизодах, имевших место со мной или моими приятелями и знакомыми, то это потянет на солидную многостраничную книжицу. Но так как автор такую задачу пока не ставит, ограничимся лишь некоторыми примерами в жанре или, как сейчас принято говорить, формате иронической прозы.  При этом хронологическая последовательность эпизодов может нарушаться.

Чем тебе лично "насолили" евреи?...

      В бессарабском городе Бендеры национальный, социальный и религиозный состав был достаточно пестрый. В нём мирно уживались евреи, украинцы, русские, болгары, греки и оседлые цыгане;  дворяне и разночинцы, бежавшие от советской власти и осевшие в неголодной Бессарбии, а также жившие испокон веков на задворках российской империи староверы, баптисты, молокане, пятидесятники и другие представители многочисленных ответвлений христианских конфессий.   Титульной национальности было мало. Молдаване предпочитали жить в близлежащих деревнях и сёлах, выращивать фрукты и овощи, давить вино для себя и на продажу.

            Несмотря на подавляющий еврейский процент в населении города антисемитизма практически не было. Горожане свободно общались на идиш, русском, молдавском (читай румынском), украинском языках. В ходу был  "суржик" – причудливая смесь языков и диалектов. Религиозные ходили молиться в свои храмы. Светские обыватели не отказывали себе в удовольствии отведать мацы, пасхальный кулич или фаршированную рыбу.

            Сразу же после войны, одновременно с возвращением в Бессарабию беженцев, преимущественно эвакуированных из этих мест евреев, сюда устремился поток плановых и стихийных переселенцев со всего СССР. В основном это были представители партийной и государственной власти, которым предстояло возглавить строительство бесклассового общества на новых землях, специалисты и "лимитчики" для индустриализации сельхозтерриторий, демобилизованные офицеры, воевавшие здесь и очарованые вино-фруктовым изобилием и, наконец, просто мигранты в поисках более сытой жизни в относительно теплом климате.

Следствием этих  миграционных процессов стал привнесённый извне бытовой антисемитизм. В разговорном общении зазвучало слово"жид". Начали циркулировать легенды о трусости евреев, которые в тылу "защищали Ташкент".

Наш одноэтажный саманный дом, плотно заселенный четырьмя семьями, ничем не выделялся в веренице себе подобных, окаймлявших квартал. Внутри квартала был обширный двор, засаженный фруктовыми деревьями, который многочисленные жильцы на общем собрании весьма хитроумно поделили на участки. Каждой семье досталось по крохотной делянке, на которой росло несколько деревьев. На участках выращивались нехитрые овощи и картошка, что, тем не менее, было подспорьем к столу в те голодные послевоенные годы. Границы между участками в первые годы были условными, но не нарушались. Раз в году весной все жильцы собирались в центре двора, чтобы обсудить накопившиеся претензии, включая пересмотр границ между участками в сторону "справедливого" решения. Сходки были бурные, накал страстей зашкаливал. Особенно возмущались новоприбывшие жильцы. В критический момент кто-то из них начинал обвинять во всех человеческих бедах мировое жидовское сообщество. Толпа ошарашенно замолкала,  и тогда наша соседка, тётя Аня – высокая дородная и красивая еврейка с большими темными неулыбчивыми глазами-подходила к крикуну и негромко, но так, что слышали все, спрашивала:

- Ну, что ты кричишь? Тебе евреи что, в борщ насрали?

Горлопан замолкал, удивленно хлопал глазами и машинально отвечал:

            - Мм-не нет.

            - Ну так чего же ты кричишь?!- удовлетворенно произносила тётя Аня и величаво удалялась. Толпа облегченно вздыхала, быстро решала все вопросы и расходилась до следующей весны.

Следующей весной все повторялоь сызнова, и вновь тетя Аня задавала свой вопрос. Как-то на четвертый или пятый раз, когда тетя Аня направилась к очередному жидоведу, он испугано замахал руками и завопил под общий хохот:

-Аня, не надо! Постой! Мне жиды в борщ не насрали!

Иногда я думаю, как жаль, что среди нас нет тети Ани. Представляю, как на Генеральной асамблее ООН она подходит к бесноватому лидеру Ирана, близко наклоняется к нему и, глядя в упор своими красивыми черными глазами, задаёт ему сакраментальный вопрос. Интересно, что бы он ответил? А может быть это решило все проблемы?

Евреи- нация или нацменшинство?

Вопрос:   Почему у евреев национальная принадлежность определяется по  матери?

Ответ:    Потому что у них с арабами общий отец (Авраам-Ибрахим). Если бы было  наоборот, то количество желающих считаться евреями возросло бы многократно, что создало бы евреям дополнительные проблемы. А им это надо?              

                                                  (Размышлизмы: "Еврейские вопросы" в стиле КВН)

Люди старшего поколения помнят четыре признака нации, скрупулезно перечисленных будущим вождем всех народов. Это общность языка, территории, экономической жизни (экономическая связность) и, наконец, общность психического склада, сказывающаяся в общности культуры. При этом Сталин подчеркивает, что только наличие всех четырех признаков конституирует нацию.  Достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией.

Итак, дело было в начале 60-х. Огромная аудитория в Ленинградском политехе. Преподаватель курса истории КПСС закончил лекцию для всего потока о марксистком  (читай сталинском) определении нации. Из глубины амфитеатра  раздаётся вопрос:

- А кто в таком случае евреи?

Преподаватель, по иронии судьбы, тоже еврей, быстро отвечает домашней заготовкой:

- Они не подходят под определение нации и являются нацменшинством.

В аудитории недоуменная пауза.

- А как же Еврейская автономная область?- следует очередной вопрос.

Преподаватель озадачено отвечает:

- Но там же евреев мало. Большинство живет вне области.

По аудитории прокатывается лёгкий смешок.

-А армяне-нация?-слышится голос с характерным кавказким акцентом.

-Армяне-нация!-уверенно отвечает лектор.

-Но нас в Армении тоже меньше, чем живет армян в других странах,- полувопросительно, полуторжествующе заканчивает тот же голос.

-А как быть с Израилем?-русоголовый представитель титульной национальности в первом ряду вопросительно смотрит на доцента.

- Но в Израиле живут израильтяне, -отчаянно восклицает преподаватель.

-Угу!-бубнит кто-то сверху.- В Америке – американцы, в Франции –французы, а у нас  советские люди, -заканчивает он под дружный смех студентов.

            Спасительный звонок прервал дискуссию. Окончательно сбитый с толку преподаватель пообещал проконсультироваться на кафедре и дать ответ на этот животрепещущий вопрос при следующей встрече.

            Однако, вопреки ожиданиям, на  очередном занятии он как ни в чем не бывало приступил к изложению новой темы.

-Так как же насчет евреев?-прервала его насторожившаяся аудитория. Слегка смешавшись, упавшим голосом лектор сообщил, что после длительного обсуждения кафедра "истории КПСС" решила, что евреи в настоящее время тоже нация.

            Еврейская часть аудитории торжествовала. Представители "старых" наций шумно поздравляли неофитов. Преподаватель, в единочасье превратившись из нацменшинства в представителя нации, растеряно молчал.

Кто будет заведовать теоретическим отделом?

                  Вопрос: Почему невинно убиенный большевиками император Николай 2-й, почитается в России "квасными патриотами", как русский император, несмотря на наследование только 1/256 русской крови? В то же время отпрыск русско-еврейских родителей для них жид пархатый, несмотря на наличие 50 процентов русской крови?

 

    Молодого талантливого доктора физмат наук С. пригласили из Ленинградского физтеха возглавить созданный в начале 60-х годов крупный исследовательский институт. Институт располагался под Москвой и был весьма засекречен. Через какое-то время его предупредили через руководителя первого отдела (отдел в советских учреждениях, отвечающий за режим секретности, прим Г.А.), что мировой сионизм не дремлет и следует весьма дозировано принимать на работу представителей беспокойного народа. Реакция  С. была мгновенной и анекдотичной, и быстро стала известна советской научной общественности. Он спросил в ответ:

-А кто у меня будет работать в теоротделе?

Интересно, что через несколько лет аналогичная ситуация возникла с моим покойным в настоящее время учителем и многолетним другом, крупным ученым, доктором технических наук, Лауреатом Ленинской премии Валентином Евгеньевичем Челноковым, тоже физтеховцем. Его пригласили в Москву на должность заместителя директора по науке ведущего электротехнического института. Через некоторое время начальник отдела кадров намекнул ему, что стоит поостерегаться принимать на работу евреев, которых в институте и так пруд пруди, и якобы неудобно перед иностранцами, посещающими институт. Да,да! Вот такая аргументация.

            Челноков вспылил и потребовал письменного постановления ЦК партии или на худой конец распоряжениеи райкома. Как рядовой коммунист он будет вынужден подчиниться воле партии. Естественнно, этих документов не существовало, и он продолжал принимать на работу толковых сотрудников, в том числе и евреев. Через некоторое время С. и Челнокова освободили от занимаемых административных должностей за строптивость и не только кадровую. Они вернулись к успешной научной детельности; С. в этом же институте, а Челноков в родном физтехе. Евреи, принятые ими на работу продолжали трудиться на своих должностях. На них расространялось "тройное правило"- не принимать, не увольнять и не продвигать.

       К сожалению, примеры столь высоких по тем  временам  принципиальности и гражданского мужества были скорее не правилом, а исключением.

Евреи не любят сельское хозяйство

Весной, перед окончанием девятого класса, в школу пришел министерский циркуляр, предписывающий направить персонально автора этих строк в Кишинев для включения  в состав группы молдавских школьников, поощренных за ударную работу в колхозах и совхозах поездкой в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку (ВСХВ). (Потом она сменила аббревиатуру на ВДНХ, теперь на ВВЦ. Прим. Г.А.). Конкретная причина моего поощрения не указывалась. Можно было только догадаться, что за новый сорт пшеницы.

            Если бы меня сегодня официально включили в экспедицию на Марс, я был бы, вероятно, менее потрясен, свалившейся на меня удачей, чем тогда. Ведь по тем временам  поездка в Москву на ВСХВ еврея из провинциальной школы считалась "ненаучной" фантастикой.

В шестом классе я увлекся ботаникой и физикой одновременно. Однако, мичуринские опыты, которые я осуществлял в домашнем саду и на пришкольном участке были длительными и не давали ощутимого эффекта. Генетика тогда ещё была под запретом, хотя после смерти Сталина прошло уже два года. Учитель ботаники однажды показал, как выглядит клетка лука под школьным микроскопом, объяснив её составляющие: оболочка, протоплазма и ядро. На мой вопрос, что в ядре, он испугано округлил глаза и попросил больше никому не задавать этот вопрос.

            Физика же подкупала меня описательной ясностью и математической  точностью постулатов и законов,   раскрывающих сущность, окружающей нас, как говорили  тогда, неживой природы.

Получив на летние каникулы ключи от физического кабинета и "живого уголка", я все свободное время проводил там, возясь с оставленным на мое попечение различным зверьем , а также ставя  различные физические опыты,  опережавшие школьную программу. Однажды, зачарованный источником высокочастотных колебаний, "зажигающего" на расстоянии стеклянное кольцо, заполненное неоном, предложил учителю ботаники облучить семена пшеницы, обычно выращиваемой на школьном опытном участке. Несколько удивленный предложением, он обсудил его с учителем физики и работа закипела.

Семена яровой пшеницы  облучили и посеяли на опытной делянке. Рядом, как и положено, засеяли необлученными семенами контрольную делянку. Эксперимент был зарегистрирован в местной семеноводческой станции. Последующий уход за растениями был возложен на меня. Вот когда в полной мере познал тяжкий крестьянский труд: прополку сорняков голыми руками, рыхление почвы тяжелой мотыгой под палящим молдавским солнцем, жатву серпом и молотьбу старинным орудием -цепом. Попытка привлечь к полезной трудовой деятельности соседку, плотносбитую хохлушку, окончилась неудачей. После двух посещений пришкольного участка она наотрез отказалась заниматься этим "рабским трудом".

Уже в период вегетации "экспериментальные" колосья обгоняли в росте контрольные, а обмолот показал значительную прибавку урожайности в пересчете на гектар. В течение последующих двух лет отборные семена облученных родителей высевались на опытной делянке и устойчиво давали рекордный урожай . Летние каникулы после восьмого класса были потрачены на завершающий эксперимент, после чего семеноводческая станция оформила создание нового сорта пшеницы, присвоило название и номер, а также выдала школе сертификат, где в соавторах вместе с учителями биологии и физики значилась и моя фамилия, чем был весьма горд.

Группа, отправлявшаяся в Москву, за исключением меня, состояла из сельских школьников молдаван в возрасте от12 до16 лет. По-русски они говорили плохо. В Москву были направлены в качестве поощрения за помощь своим родителям, старшим сестрам и братьям на колхозных полях и фермах, за сбор колосков и другой нелегкий крестьянский труд. Руководителем делегации был директор сельской школы, робкий молдаванин, во всем полагавшийся на своего заместителя. Заместителем была преподавательница биологии одной из кишиневских школ, громогласная русская дама с ярконакрашенными губами и высветленными перекисью волосами, тщательно уложенными по тогдашней моде огромной копной на голове. В народе эта прическа носила название "вшивый домик", так как для сохранения формы данное сооружение обычно не расчесывалось несколько дней.

Грубая, вульгарная и самоуверенная заместительница не пришлась по душе всем, но власть захватила полностью, оставив официальному руководителю декоративные функции.

С первой переклички я стал для неё главным объектом повышенного внимания. Огласив мою фамилию, и для верности, после недоуменной паузы, повторив её, она потрясенно уставилась на меня.

-Ммм!... Это с каких пор жиды занялись сельским хозяйством?- не стесняясь и не скрывая от окружающих своих чувств, удивленно произнесла она.

Вопрос был риторический и ответа не требовал. Однако, за ним последовал конкретный вопрос:

            -Как ты вообще сюда попал?

Заикаясь от неслыханной обиды, я пробормотал что-то про министерскую разнарядку. Пошуршав бумагами и проконсультировавшись с руководителем, она не глядя на меня продолжила перекличку. Я понял, что это только начало и не ошибся. При посадке на поезд она улучила момент, наклонилась к моему уху и ,злобно ощерясь, прошептала:

-Скажи,жид, кому в министерстве твои родители дали деньги, чтобы  послали тебя  в Москву?

Тоска охватила меня и захотелось назад, домой. Но поезд уже отбивал на стыках ритм своей заунывной дорожной мелодии.

И всё же  главное было впереди. Пользуясь  своей властью и вконец осатанев, это педагогическое недоразумение начало вымещать на мне свой зоологический антисемитизм. Выражалось это в бесконечных пустых придирках, атисемитских рассуждениях об еврейской натуре, неуклюжем пародировании еврейской картавости. Всё это нагло делалось на глазах у группы и её руководителя, которые в душе ее недолюбливали, но не протестовали. Если её не было рядом они подходили, жали мне руку, обнимали и говорили:

            -Не обращай на неё внимание. Ты хороший жидан.

Как не парадоксально, но в этом случае  эвфемизм "жидан" меня не оскорблял. Я знал, что в молдавском языке, особенно в селах, слово "еврей" практически не употреблялось. Его заменял без всякого оскорбительного смысла  "жидан". Сравните "молдаван", "цыган".

            Так продолжалось все десять дней моего пребывания в Москве. В результате, ни выставка с её уникальными экспонатами, включая полутонного хряка с мошонкой, как вымя у коровы-рекордистки, ни Москва с её советскими "небоскрёбами", ни мавзолей, с тогда ещё лежащими рядышком двумя вождями всего прогрессивного человечества, ни встреча с моим любимым с детства великим Самуилом Яковлевичем Маршаком -ничто не всколыхнуло меня.  Все чувства атрофировались, остались только ненависть, бессилие и ощущение полной незащищенности.

            Наступил предпоследний день нашего пребывания в Москве. В этот день по плану должно было состояться вручение наград особо отличившимся  участникам выставки. Наша группа "юных натуралистов" также была приглашена принять участие в церемонии награждений.  

          Большой зал заполнен передовиками сельского хозяйства- это их назовут потом "маяками". Многие при орденах. Несмотря на лето, и мужчины и женщины в строгих черных костюмах. На их фоне мы чувствуем себя неуютно в нашей разношерстной потертой одежде.

Награждение идет по республикам в алфавитном порядке. Награждают золотыми, серебряными и бронзовыми медалями, вручают грамоты. Время тянется медленно, группа начинает скучать и потихоньку шалить. Наступает очередь Молдавии. После краткого вступления председательствующий называет первую фамилию. Из-за шума её не слышно. Председательствующий просит у зала тишины и повторяет.

Все вдруг изумленно слышат мою фамилию, а также солидно звучащие следом имя и отчество. Смотрю на одногруппников и вижу на их лицах  удивление и радость. Несколько рук выталкивают меня в проход. Ничего не видя перед собой я бреду к сцене. Председательствующий рассказывает о важности для сельского хозяйства страны выведенного мной сорта пшеницы и вручает золотую медаль и свидетельство о награждении. Я возвращаюсь. Группа в восторге вопит и тискает меня. Групповод радуется и недоумевает почему высокие чиновники перед отъездом его не предупредили. И тут я вижу ЕЁ. Она смотрит на меня в упор, что называется затравленными глазами. Все её базовые постулаты пошатнулись. Группа бросает на неё откровенно торжествующие взгляды. Я же не чувствую ничего, только страшную усталость и желание побыстрей оказаться дома. В течение трех последующих суток мы с моей мучительницей не встречались. В поезде она откровенно избегала меня . Однако, когда поезд прибыл в Кишинев,  и началось прощание, она подошла ко мне и почти шепотом произнесла, облегчено вздохнув:

-Я поняла в чём дело. У тебя есть блат (протекция, прим.Г.А.) на выставке. А  жиды всегда друг другу помогают!

Свидетельство  о моем награждении золотой медалью ВСХВ я храню до сих пор, а медаль, оставленная на память родной Бендерской школе №1, наверное канула в Лету.

Если еврей, значит...рогат!

Вопрос:     Какая связь между Ивановской областью и Израилем?

Летом 1972 года я руководил сплавом на байдарках по живописной реке южного Урала с коротким названием Ай. После одного из переходов,  мы решили устроить ночевку на краю башкирской деревушки, примостившейся на пригорке прямо у реки.  Пока группа устраивалась на ночлег, я решил сходить в деревенскую лавку прикупить нехитрую снедь. На обратном пути присел на лавочку у стоявшей на околице хаты полюбоваться на закат. На ней уже расположилась бабулька, по-видимому хозяйка дома. Закат её явно не интересовал. Она какое-то время  с любопытством наблюдала за хлопотами моих сотоварищей, потом, повернув ко мне редкозубое, морщинистое лицо спросила:

            -Вы кто, геологи?

            -Нет, бабушка, мы туристы.

         -А чем вы отличаетесь от геологов? Они тоже в палатках живут и по рекам шастают, -поразмыслив, полувопросительно полуутвердительно произнесла она.

      -Ну если с этой точки зрения, то ничем. Только геологам походные трудности компенсирует государство, а туристы платят свои кровные денежки, чтобы приобрести эти трудности, - пошутил я.

            - А зачем?-не приняла шутку старушка.

            -Не знаю, бабуля,- в тон, серьезно ответил я.

Мы опять замолчали. Было тихо. Солнце огромным красным диском уперлось в луг на противоположном берегу.

            -Послушай, милок, а кто такие явреи?

            -Кто?, Кто?, - недоуменно переспросил я.

            -Ну, явреи,-повторила она.

        -А-а! Евреи. Так это народ такой. Как русские, татары, башкиры там,- начал я перечислять местные народности, полагая, что бабке это будет понятнее.

            -Нет! –Она  прервала меня. – Явреи не такие. Они рогатые и страшные.

            -Да, ты что, бабуля!-возмутился я.- Вот я, например, еврей.

Бабка скептически оглядела меня и безаппеляционно изрекла:

            -Нет! Ты не яврей! У тебе рогов нет, и ты совсем не страшненький.

            -Ну, ладно! И на этом спасибо,-засмеялся я, и мы распрощались.

Я поспешил вниз, предвкушая удовольствие, которое доставлю группе у вечернего костра.

                                        (Продолжение следует)